. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
›››
A N D  A L L I  G O T T A  D O  I S  A C T  N A T U R A L L Y
'C A U S E  I  C A N  P L A Y  T H E  P A R T  S O  W E L L
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О, женщина, ты бездна, ты тайна,
И тот, кто мнит, что знает тебя  -
Сущий безумец... (Жорж Санд)
От лица мужа:
«Она из тех, кто всегда появляется вовремя и подбирает слова к случаю, говорит по делу. Улыбается спокойно, одними глазами, так, словно знает гораздо больше, чем показывает. Только это представляется уже совсем несбыточным; в её голове – энциклопедии, справочники, опыт и дочерта беллетристики. Откуда она только набралась этого? Техника тайского массажа, сказки царя Соломона, астрономия, культура древних шумер, правила игры в американский футбол и рецепт черничного пирога. Пять лет, долгие пять лет; а я всё продолжаю ей удивляться. Да, она необыкновенная. Особенно тогда, когда сонно щурится в холодных лучах утреннего солнца, и по её бесстыдно молочной коже крадутся светлые блики; и безмятежная нагота только чуть прикрыта белой простынёй. А ещё тогда, когда усталая и задумчивая встречает, деловито целует в щёку, оставляя на ней маленькое пятнышко помады, а потом стирает его ладонью, от которой пахнет шалфеем, лавандой и, кажется, ромашкой. По утрам варит крепкий кофе и – иногда - завязывает мне галстук, а потом щёлкает дверным замком, пропадая в недрах уютного двухэтажного дома.
Когда она остаётся одна дома, мне кажется, что она творит таинственные обряды, на которые способна только настоящая женщина. Возвращаясь домой раньше срока, я боюсь стать свидетелем чего-то запретного. Знаете, я не страшусь испуга, потому что то, больше чего я опасаюсь, так это осознать в бессчетный раз, как сильна бывает магия женщин. Я влюбился в неё когда-то давно, тёплой осенью, когда она пряталась под куполом красного зонта, а под её шагами стелился жёлтый шуршащий ковёр. Я влюбился в неё далёкой осенью и продолжаю влюбляться каждый день.
А она? Любит ли она меня? Пожалуй, да. Самой верной, самой преданной и тёплой любовью, на которую только способно человеческое сердце. Нежно и очень по-своему, не распыляясь в бессмысленных фразах и пустых обещаниях. Строго и очень, очень сильно. Только для меня всегда оставалось загадкой: даже при этом всепоглощающем чувстве она всегда была только своей. Независимой, гордой, с тоннами принципов и никому не доступными мыслями. Интересно, я смогу когда-нибудь назвать Мерилин по-настоящему моей?»

От лица близкого друга:
«Когда я увидел в банке элегантную женщину, недовольно поджимающую губы и спорящую о чём-то с мрачным работником, я почему-то решил, что это какая-нибудь высокопоставленная дама из правительства. Впрочем, если бы я не знал и сейчас ничего о том, где она работает, то подумал бы точно так же. Всё: её повадки, мимика, речь, жесты – выдаёт в ней коренную англичанку, для которой воспитание занимает не последнее место в жизни. Пожалуй, она не чопорная, хотя её сдержанность временами не знает границ. Бывали моменты, когда она имела полное право разразиться рыданиями. Но она сохраняла непроницаемый вид, сосредоточенно и серьёзно, лишь слегка закусив краешек нижней губы. В те моменты так и хотелось крикнуть: «Ну, заплачь же, Мерилин! Будь человеком!». А она? Она смотрела невидящим взглядом и горько усмехалась, затаив в сердце камень тревоги. В такие моменты начинаешь сомневаться в её человечности. Никогда не показывает слёз, не волнуется, не спешит, не ревнует. Но это всё обман.
Едва ли вы найдёте лучшую кандидатуру, нежели Мерилин, для того, чтобы поведать сокровенную тайну, просить совета или помощи. Она умеет слушать, внимательно, не перебивая. А главное – это её потрясающая способность всё понимать так, как оно есть на самом деле.  Наверное, это лучшее, что есть в ней.»

От лица студента:
«Когда она впервые вошла в класс, властно окинув аудиторию взглядом, и поприветствовала нас плавным кивком головы, сам по себе больше напоминающим осторожное и внимательное покачивание кобры, все решили, что в составе преподавателей появилась настоящая Мегера. Она была, пожалуй, нашим самым строгим преподавателем. Всяческое отсутствие посторонних разговоров во время занятий, строгие границы деловых отношений, никаких любимчиков и крайних.
Она никогда не повышала голос, не устраивала скандалы и пустых разборок. За нарушение дисциплины отправляла за дверь. Наказание это совсем не страшное, но отчего-то все на её уроках притихали и были смирными.
Нельзя сказать, что её занятия проходили как-то особенно. Скучноватая теория, долгая практика. Миссис Бёрджесс относилась к числу классических преподавателей, которые не стремятся сделать каждый урок незабываемым. Она просто делает своё дело, обучая студентов экономике. И, как ни странно, делает это хорошо.»

- Мерилин родилась на окраине Ливерпуля в семье стоматолога и журналистки. Такой крепкий союз создал троих детей. Благо, доходы в семью отец приносил немалые, и их вполне хватало на содержание всей семьи. Первым родился Сэм, ныне – высокий, хорошо сложенный мужчина, посвятивший свою жизнь изучения диких животных. Мерилин была второй дочерью – самой любознательной и послушной из всех детей. Соседи называли её чудо-девочкой и при встрече дарили мелкие гостинцы в виде сладостей. Третьей была Маргарет – пацанка, сорвиголова и главная заводила среди своих сверстников. Она пошла по стопам своей матери, войдя в штат сотрудников мелкой еженедельной газеты.
- Детство Мерилин проходило довольно-таки спокойно, хотя на скуку девочка пожаловаться не могла: у подрастающего поколения семьи Форд всегда находились интересные развлечения, и без дела они не сидели. Мерилин была прилежной ученицей, хотя она пережила все этапы жизни, которые могли только встретиться у подростков: и нарушение устава школы, и прогулы, и распитие алкоголя, и неусмиримое рвение сделать татуировку, и ещё очень много всего того, от чего так старательно уберегают родители своих детей.
- По окончании школы Мерилин несколько лет работала лаборанткой в университете. Именно на этой работе познакомилась со своим потенциальным женихом, однако до свадьбы дело не дошло, и они расстались. Спустя несколько лет её официально приняли  в преподавательский состав.
- Пять лет назад вышла замуж за Грегори Бёрджесса. Это был счастливый брак по любви, и сейчас пара готова пожинать плоды своих чувств: Мерилин на четвёртом месяце беременности.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
›››
J U S T  C A L L  O N  M E  A N D  I' L L  S T I L L  S E N T  I T  A L O N G
W I T H  L O V E  F R O M  M E  T O  Y O U
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
480016053

пробный пост

Ты сидишь на моей постели, совсем как в детстве, когда я болела; сминая одеяло, устраивая горные складки накрахмаленных простыней, которые по цвету – альпийское молоко. От тебя невероятно жарко, даже с открытыми настежь окнами (а ты всё тянешь зачем-то руки к фильтрованному стёклами солнцу), и с ворчанием сброшенное одеяло открыло голые бледные колени. И ты на них смотришь как-то ласково полюбовно, с хрустким голодом; мне даже верится, что ты так скучал, так невероятно скучал, что мои залеченные-залатанные колени – тоже дорого. Я пытаюсь связать факты нитями, что лохмато свисают с краёв альпийской ткани, и так отчаянно хорошо от того, что мы наконец-то вместе. Знаешь, как без тебя угрюмо? Знаешь, как горько-пасмурно без твоих преданных рук? Как ребёнку, потерявшему самую-самую-самую любимую на свете игрушку, с которой в обнимку и днём, и ночью, и в детский сад, и в сны.
- Больше не болит?
Ты такой ласковый, что даже болело бы если, то теперь уже не болит. И всё, что переходило в крик, - теперь удушливое урчание, заутробный рокот. И твой обеспокоенно-серьёзный тон тоже из детства, что одно на двоих; ведь только ты прикладывал подорожники к разбитым коленям; ведь только ты зализывал трещины в моём одиноком раздробленном сердце.
Я пожимаю твою руку с ватной мягкостью и отсчитываю биение сердца, и потом  уже просто не понимаю, какой из ударов чей: твоё сердце – моё, и стук твоего – тоже мой. И совсем напрасно я впечатываю твои ритмы азбукой морзе, сломанным вальсом: они уже давно, очень давно пересняты с молекулярной точностью в память. Я крадусь пальцами по твоим выступающим венам, по которым воет кипящая кровь и зовёт кого-то на помощь, как мгновенный сигнал SOS. Искры от прикосновений можно считывать счётчиком Гейгера или, на худой конец, вручную; перебирать, как зерно.
Я воображаю, что мои пальцы – это человечек, фигурка вуду, которая осторожно по тропинкам-венкам семенит куда-то (наверное, к сердцу). Ты, очевидно, знаешь, что это не пальцы, а человечек. Один из тех людишек, что никогда не доберётся до твоей души, не прокрадётся, царапая ногтями, к самым сокровенным мыслям. Другое дело – я.
- Нет.
Ты как будто и сейчас приложил чудодейственный овальный листок к моей ноющей боли; это не подорожник – это панацея от всего на свете, потому что не бывало ещё того, что не залечили твои широкие ладони. На них пыль Млечного пути и шорох алых цветков, что росли на веранде дома, где мы провели не час, не день, а целую вечность. На них зажившие раны и мои пересохшие слёзы многолетней давности. На них все радости и случайности.  Я вкладываю свою кисть в твою ладонь, и у меня дежавю под многократной лупой. Потому что это уже было, и не раз.
- Меня еле пустила сюда девица в колпаке. Потом, правда, сказала, что ты выздоровела - надеюсь, она не врёт. Меня задолбало, Иа, меня всё сказочно задолбало. Там, в большом мире, скучно находиться без тебя, скучно находиться - то есть вообще... не находишься.
Я отдёргиваю руку, словно обожглась, и засмеялась под стать; от чего плечи заколыхались в негромком нервном смехе, затряслись мелко. И весь выдыхаемый воздух просквозил иронией.
Ты говоришь, что без меня скучно, хотя более половины дня проводил у моей постели.
Ты жалуешься на жизнь, будто я могла бы изменить что-то; свернуть горы, вулканы обыденности.
Ты скучаешь, и говоришь, что без меня – ничто. И это смешно.
- Услышь тебя кто-нибудь, он решил бы, что ты сошёл с ума. Неделя. Меня не было всего неделю. Ты даже не заметил моего отсутствия на занятиях. Кроме того я видела тебя каждый день – за это время можно было надоесть друг другу. Вот так, - я провожу пальцем по шее, и мой тонкий палец с заострённым ногтем – лезвие. Такими жестами перерезают горло в фильмах отъявленные суицидники.  От этого мне ещё смешнее, потому что ты мог. Потому что это так героически красиво, так не каждый сможет; ты же любишь так, да?
Я прячу смех, сжимая плотно губы и опуская заспанные ресницы.
- Чёртовы люди. А я собираюсь тебя увезти, кстати.
Ты легко обнимаешь меня; и через мгновение – я на руках. Такая сладкая дурная привычка. Одеяло будет стыть впредь без моих объятий, не вдыхать сладковатый запах с бархатной кожи. И оно горестно свисает к полу, неаккуратно, но поправить я не успела. Ты меня держишь. Крепко.
- Какой ты всё-таки дурной, Ян Мориарти. Я в состоянии идти сама.
Я выговариваю тебе сладко, морща нос, усмехаясь и выговаривая по слогам. Самое главное, несомненное. Потому что он дурной, такой дурной, что стал моим настоящим другом; угораздило же.
Я обнимаю его шею без сопротивления, и держаться вовсе не обязательно, но это только повод прижаться теснее.
- Мы чуть ли не вдвоём здесь остались. Иа.
Я озираюсь не воровато, но хитро и целую тебя в душистую мягкую щёку; потому что мы чуть ли не вдвоём, потому что мы здесь, потому что мы вместе. И от этого очень приятно. Вы ведь тоже топили одиночество. Правда?
- Не вдвоём. Ты забыл о стенах.